Валерий МАКСЮТА Последствия погони за “пэйвумен”. Гана-1962.

Вдруг случилось то, что мне довелось испытать до этого только однажды, на следующий день после полета Гагарина. Я оказался в Москве: работал сопровождающим гидом большой группы старших школьниц из Англии. При них был руководитель и организатор их путешествий, грек по имени Джордж. Я к нему относился с симпатией. Мы сидели в ресторане какой-то простенькой гостиницы в районе ВДНХ и праздновали великое событие. Все были очень хорошо заправлены шампанским, веселы, болтали, пели песни… Я увидел, что в другом конце зала Джордж подходит к некоторым из школьниц, чокается с ними и выпивает.

Переполненный эмоциями, я тоже захотел с ним чокнуться, но вылезти из-за стола и подойти к нему мешала теснота. Я встал и позвал его через зал. Он не услышал. Я позвал громче. Тот же эффект. Тогда я заорал так, что заставил всех в испуге примолкнуть, а Джордж поспешно, чтобы не раздражать пьяного, подошел ко мне и чокнулся. Но это уже не доставило мне удовольствия, так как сразу после своего вопля я увидел себя самого, глазами из тех, кто был в зале. Картина эта заставила меня густо покраснеть. Я даже помню, под каким углом я видел себя со стороны, то есть где сидел человек, чье восприятие передалось мне. Думаю, психолог, а скорее парапсихолог, смог бы объяснить, что произошло.

И вот теперь здесь, на дороге, в напряженной и азартной обстановке, это случилось снова. Я увидел себя глазами людей из встречных машин: всклокоченная борода пополам с раздавленными муравьями и пауками, расстегнутая до пупа рубаха, вся покрытая разноцветными, в том числе и кроваво-красными, пятнами, надвинутая на глаза широкополая шляпа (для защиты от древесных змей и пауков), красная, раскаленная на солнце кожа… Все это я и так знал, но мне казалось, что я делал вежливые, умоляющие жесты, а оказалось, что я почему-то пытался лягнуть ногой встречные машины и даже плевал на них.

И снова, как когда-то в Москве, мне стало нестерпимо стыдно. Я взял под контроль свою жестикуляцию. А мы неслись вперед и, наконец, догнали «Волгу» и пристроились к ней в хвост. Я вздохнул с облегчением, влез в кабину и стал ждать, когда «Волга» нас заметит и остановится. «Волга» пёрла дальше. Кофейник начал мучить сигнал, но он производил звуки, исходящие как будто от повешенной кошки, и те, кто ехали в «Волге», их наверняка не замечали. Я сказал:

– Кофи, последний бросок!

Мы шли на плавный подъем. Грузовику было тяжело. Кофейник аж привстал, но все-таки обогнал «Волгу» на полкорпуса и начал теснить ее к обочине. Там, наконец, нас заметили и съехали с дороги. Мы остановились метрах в двадцати впереди.

И вот представьте: на левой обочине стоит «Волга». Рядом с шофером, на правом переднем сидении – пэйвуман Новикова. Я спрыгнул с грузовика и иду к «Волге» – к ближайшему ее углу – тому, где сидит Новикова, которая мне нужна. Она узнала меня и улыбается, но на заднем сидении находится еще кто-то. Я вижу только его ноги в серых брюках и новеньких ботинках. Они судорожно отталкиваются от пола, их владелец отползает в дальний от меня левый задний угол машины… Я на ходу запускаю руку в расстегнутую до пупа рубаху и из любопытства нагибаюсь, чтобы глянуть на владельца ног. Оказывается – это сухощавый мужичок в сером дипломатическом костюме, с серым лицом и оловянными глазами, почти вылезшими из орбит. Симпатии он у меня не вызвал. Я формально кивнул ему, достал из-за пазухи руку с письмами и отдал их Новиковой. Обменялись улыбками и разъехались. Я был очень доволен, что не упустил шанс отправить письма домой.

Примерно неделю спустя я снова попал в Буи. Я шел по знакомым улицам, ставшим уже как бы родными, смотрел на жаркую дымку над холмами Банда и думал, что этот пейзаж займет в моей жизни место где-то рядом с Севастополем и Ленинградом. Была середина дня. Людей из нашей экспедиции попадалось мало, но все они почему-то смотрели на меня как на вставшего из гроба покойника, коротко здоровались и отводили глаза. Меня это начало интриговать. Пришел к Сидорову, поздоровался, сел. Сидоров тоже отвел глаза, походил по комнате, пожевал губами и спросил:

– Ну, что там было у тебя на дороге?
– На дороге? – удивился я. – Ничего. Доехали хорошо.
Сидоров тяжело вздохнул:
– Не сейчас. Когда ты догонял Новикову.

Пришлось все объяснить, но он особенно не вникал: видимо, Новикова рассказала ему все то же самое. Он выслушал меня и начал смутный, с длинными паузами, монолог о том, что произошло после. Немного позже его рассказ дополнили другие ребята. Детали не имеют значения, но суть сводилась к следующему.

Мужичок с серым скомканным личиком и оловянными глазами навыкат был новым экономическим советником, главой ГКЭС, то есть нашим непосредственным начальником, приехавшим сменить действующего советника. В Буи все об этом знали и ожидали его, а мы в Кумаси пребывали в блаженном неведении. Видимо, старый советник слишком энергично и убедительно защищал своих подопечных от показухи, кампанейщины и политической конъюнктуры, на которую его толкали партийные боссы. Наконец ему подготовили замену – а это в СССР была долгая и «трудоемкая» процедура. Этот новый человек был для внешнеполитического отдела ЦК КПСС очень дорог. Новый советник начал объезд всех промышленных объектов, создававшихся при содействии Советского Союза, а напоролся на меня.

Может быть, он и был храбрым человеком, но в машине с Новиковой была весьма значительная сумма денег – часть зарплаты для Буи и группы геологов в Венчи, и он, разумеется, испугался не за себя, а за нее. Инцидент на дороге он воспринял как вооруженное нападение. По его мнению, у меня был вид головореза, и он был уверен, что в руке, которую я держал за пазухой, был пистолет. Вся наша встреча заняла считанные секунды, но испуг (простите, – волнение) был так силен, что скоро у него начался сердечный приступ, и шоферу пришлось разыскивать по дороге медпункт.

К счастью, нашли, и в нем оказалось то, что нужно для срочной инъекции. На этом уколе он дотянул до Венчи, а там снова почувствовал себя плохо. Он отказался от встречи-собрания с геологами, и машина понеслась в Буи, где у доктора Жоры было все необходимое. В Буи приехали гораздо позже расчетного времени и сразу же отправились к доктору. Собрание перенесли на следующий день, а ночью Жоре пришлось дежурить в соседней комнате с той, где спал новый советник. Наутро гость отменил общее собрание, сказал, чтобы все отдыхали, и заменил общее собрание встречей с начальниками подразделений. Беседовал он с каждым отдельно и в каждом разговоре интересовался, помимо прочего, переводческим обслуживанием.

Узнав, что я работал со всеми, он находил время высказать каждому, что он обо мне думает, и что, по его мнению, со мной надо сделать. Однако все экспедиционные начальники ловко уклонились от прямого обсуждения заслуженных, с его точки зрения, мною перспектив и не высказали никакой поддержки сомнениям в моей профессиональной пригодности. Хуже всего пришлось Сидорову, с которым приезжий проводил заключительную беседу. Кратко подведя итог работ и дел, он опять переключился на меня, требуя немедленной крови. Сидоров постарался объяснить ему, что я уже нахожусь в «подвешенном» состоянии из-за гораздо более серьезного проступка – проявления политической незрелости, выразившейся в создании частного предприятия, за что «сослан» на такую работу, где смогу нанести меньше всего политического вреда, но которая в данный момент абсолютно необходима и которую никто, кроме меня, делать не может. Но как только такая необходимость пройдет, он, естественно, даст делу ход.

Новый советник мог бы поставить на этом точку и сохранить лицо, но он срывался на визг и истерики. Его последним и самым неотразимым аргументом было:

– А почему с бородой?!!

Он опять взвинтил себя до приступа, опять уколы доктора Жоры, а в итоге – прекращение инспекционно-ознакомительной поездки и возвращение в Аккру прямо из Буи. Несколько недель спустя наше начальство получило какие-то документы из ГКЭС. Они были подписаны прежним советником. Мы узнали, что новый вернулся в СССР в предынфарктном состоянии, чтобы всерьез лечиться. Больше о нем ничего не слышали.

Конечно, мне было как-то не по себе, но виноватым я себя не чувствовал. Не моя вина, что какой-то идиот задерживал мои письма. Не моя вина, что у нового советника оказалось слабое сердце. Нас всех придирчиво проверяли медкомиссии. Должны были проверить и его. Или сидел бы себе в Аккре под кондиционером, не совал бы нос на дорогу, где всякое могло случиться – «не ходите, дети, в Африку!». С одним я был бы согласен: ездить по полосе встречного движения недопустимо! Но почему-то именно в этом меня никто не упрекнул.

Едва мы освоились в Кумаси, как в Буи приехали двое амбалов, быстро получивших у наших собирательную кличку «Опоры». Это были очень крупные специалисты по ЛЭП, которые никак не могли договориться, кто из них главный. Они лишь сошлись во мнении, что трассирование в доступной нам форме никому и на фиг не нужно, и его следует немедленно прекратить. Казарян, при поддержке наших, грудью встал за продолжение трассирования. «Опоры» уехали, чуть не расплевавшись с нашими, сказав, что вся ответственность за грозящие беды ляжет на нас.

Эти обсуждения велись без переводчиков. Я видел, как поскучнели, поугрюмели люди, как неохотно стали они общаться даже между собой, и поэтому я так и не решился вытянуть из кого-нибудь из начальства, что же происходило. Слишком болезненным был этот вопрос. От ганцев эти противоречия скрывали, опасаясь скандала, но ганцы что-то учуяли, стали более придирчивыми и подозрительными. Шло резкое охлаждение отношений между ними и русскими. У наших росло чувство вины перед ганцами и обиды на тех, кто бестолково составил контракт. Меньше стали выходить на террасу бара, больше собираться на «пятачках», где не было ганцев.

Но в верхах шла острая дискуссия, результатом которой явилось то возобновление, то сворачивание, то снова возобновление работ на ЛЭП. И мы рывками, но осваивали трассу то в районе Венчи, то около Суньяни, то под Кумаси.

Продолжение следует